Лютая, голодная, неясная одесская зима 1921 года, когда кровавый большевизм с оружием в руках разрушил существующий миропорядок без планов на будущее, кроме «отобрать и поделить«и перспектив. Для кого-то она была первой, для кого-то последней, но человек приспосабливается ко всему и жемчужина Черного моря потихоньку приноравливалась к зеленым шинелям на улицах, обмену вещей на продукты и топить по черному. Но во всей этой беспросветной безысходности осталось то, чем человек пожертвовать не смог – разумное, доброе, вечное, которое не давало сойти с ума и дарило искру веры в будущее – печатное слово.
Молодой, шебутной, озорной, оборванный коллектив приморской газеты «Моряк», в которой тогда работали Бабель, Багрицкий, Ильф, Катаев, Паустовский, как якорь держался на гранде российской прессы, бывшем директоре самой крупной отечественной многотиражки «Русское слово» убеленном сединами Федоре Ивановиче Благове, который работал здесь корректором. Но беспечность и самоуверенность юности и несомненность литературного таланта делали этих молодых дарований от литературы маловосприимчивыми к правилам и опыту жизни.
Бывшей примерочной магазина готового платья «Альшванг и Кº» на втором этаже в окружении зеркал и абсолютно лишенной мебели (за исключением трех ящиков и жестяной буржуйки), где квартировал Константин Паустовский, в этой поучительной истории суждено было стать театральными подмостками рождения еще одно литературного шедевра и огромного жизненного урока для всех самоуверенных «моряковцев». А начало ей было положено в газетной редакции с представления на суд коллег по цеху нового произведения Андрея Соболь-милого безусловно талантливого и сильного, но абсолютно лишенного какого-либо порядка.
Чтобы скоротать холодный бесконечный вечер в свей одинокой, унылой берлоге, где стоял отчаянный запах краски из-за художественной артели с первого этажа, Константин взял новую рукопись с собой. Уже в сумерках к дверям его временного жилища под конвоем местного участкового был доставлен и Федор Благов, которого после идентификации грозный страж порядка благополучно отпустил.
Причиной столь позднего визита корректора стала та самая несобранная, но несомненно прекрасная рукопись Соболь-милого, над которой корифей прессы собирался немного поколдовать. Обещание не выкидывать из написанного ни слова, огарок толстой церковной свечи в золотой спирали полос, плотницкий карандаш и работа до утра — все это для Паустовского было сродни магии, с первыми лучами солнца обратившейся в прекрасный законченный лаконичный литературный шедевр.
Потом будет номер «Моряка», конечно же с исправленной версией, в которой действительно не было поменяно ни одного слова, а просто правильно расставлены знаки препинания для обеспечения правильных акцентов, ворвавшийся в редакцию в растрепанных чувствах автор и крепкие объятия его благодарности Благову. Но его слова: «Спасибо! Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам,» – станут лучшей оценкой важности правил грамматики для печатного слова и точки поставленной вовремя.